Grzegorz Brzęczyszczykiewicz z Chrząszczyżewoszyce, powiat Łękołody

[Geremande 2,684]

— Бженчишчикевич.

Подперев голову рукой, Людвиг старательно выводил букву за буквой, повторяя эту жуткую фамилию вслух, чтобы ничего не упустить. В тесном кабинете, где чуть ли не впритык стояло несколько столов, за которыми работали люди, было невыносимо душно, и Германии казалось, что он вот-вот лишится сознания, несмотря на то, что он - страна. Поминутно убирая пот со лба и протирая уставшие красные глаза, в которых рябило от обилия граф и надписей, Людвиг пытался записать чертову фамилию белобрысого поляка, которого арестовали за антигитлеровскую пропаганду.

Да пропади оно все пропадом, одна эта фамилия должна быть расценена, как особо тяжкое преступление!

— Бжешиш... чишжич... жичшиш... — устало бормотал бедный Людвиг в то время, как белобрысый поляк смотрел на него со спокойной улыбкой. Что-то было смутно знакомое в этом мальчишке с тонкими чертами лица и пшеничными волосами, но в душном бреду Людвиг все понять не мог, кого этот шельмец ему напоминает.

— Бженчишчикевич, — звонким голосом повторил поляк. — Гжегож.

— Заткнись! — раздраженно воскликнул Людвиг, ударив ладонью по столу. Честное слово, был бы на его месте пруссак Байльшмидт, тот бы заморачиваться не стал: за угол – и в затылок в упор, чтоб другим неповадно было иметь такие пшекающие фамилии. Но порядок необходимо было соблюдать даже во время самых кровопролитных войн, уж если не можешь с собой справиться, пока заполняешь все эти документы, то как управишься с целой тысячелетней империей?

— Бжержич... Шчжчш... — уже едва не матерился Людвиг, снова исчеркивая бумагу всякими шипящими согласными. Ему казалось, что эти согласные так и смеются над ним: двоякоизогнутые, острые, режущие по глазам и ушам, они никак не желали становиться на свои места. Если это было еще возможно, то Людвиг ненавидел славянские народы, в частности, польский, с каждой буквой все сильнее.

— Ну может я, эта, типа, сам напишу? — спустя те пять минут, которые Германия благополучно прошипел над фамилией, предложил скромно поляк. Людвига вывести из себя было непросто, но белобрысому надо отдать должное: ему это удалось сполна.

— Молчать, кому сказано! — проорал он, и снова ладонь его встретилась со столешницей. Нет, больше он не может, еще одна буква – и он пристрелит поляка прямо на месте, а этого допустить нельзя, в конце концов, он уже доложил, что задержаны четверо, а не досчитайся они одного, и начальство быстро забудет, что Людвиг – страна.

— Да не мучайся ты с ним, — крикнул с другого конца Гилберт Байльшмидт, который уже разобрался со своим поляком и благополучно сдал его охранникам. — Отдай австрийцу, уж он-то со своим абсолютным слухом быстро разберется, что к чему.

Германия едва заставил себя убрать ладонь от лица и, кажется, немного взбодрился. Действительно, как он сам раньше не додумался попросить Родериха, который с легкостью определит, в какой тональности скрипит дверь? И так он увлекся своими размышлениями и томлением от близости свободы для ошалевшего и зашипевшего мозга, что не заметил, как губы поляка изогнулись в хитрой усмешке, а зеленые глаза под тонкими пшеничными бровями как-то нехорошо прищурились.

— Родерих! — окликнул Германия Австрию, который сидел за столом поодаль вправо, у самого окна. — Родерих, запиши этого, ты хоть сможешь разобрать, что там за чем шипит.

Австрия коротко кивнул и отложил в сторону бумаги, с которыми работал до этого. Белобрысый поляк поправил свою клетчатую кепку и подошел к австрийцу, стараясь не ухмыляться.

— Имя, фамилия, — проговорил Родерих, заправив листок бумаги в печатную машинку.

— Гжегож Бженчишчикевич, — быстро выпалил парень. Австрия сидел некоторое время без движения, губы его едва шевелились, повторяя услышанное. Он сосредоточенно смотрел на клавиши машинки, пытаясь понять, какие знаки за какими должны следовать. Немного неуверенно он наконец набрал сначала одну, затем другую букву, затем остановился и, не глядя на поляка, сказал:

— Повторите.

— Бженчишчикевич, — отозвался белобрысый и посмотрел на серьезного австрийца будто бы с жалостью. — Гжегож. Бженчишчикевич.

С каждым новым слогом взгляд Австрии все тускнел и тускнел, и все ярче становилась родинка на бледной коже. Поляк еще несколько раз повторил свою фамилию, Родерих еще пару раз попробовал написать ее, но всякий раз срывался и выбрасывал испорченный листок.

— Бженчижчш... — в очередной раз попытался воспроизвести сказанное Австрия, и голос его стал заметно глуше. Видимо, специально говорил тише, чтобы не выдать дрожи.

— Ну тотально, пан, давайте сам напишу, — предложил парень, протянув уже руку к бумагам, за что тут же по этим самым рукам и получил.

— Не положено, — ответил ему австриец, поправив свои очки. — Еще раз имя и фамилия.

— Да Бженчишчикевич же! — уже сам поляк, казалось, не мог сдержать своего раздражения, но чуть подергивающиеся уголки губ выдавали его радость от такой психологической атаки на врага. — Гжибовского записали, Станишевского, Пжибыш – и тот! Моя, что ли, труднее?

Австрия, уже едва сдерживая свои эмоции в сторону польского языка, выдохнул и снова попробовал записать эту чертову фамилию. Написав на скорую руку, как удалось знаками передать расслышанное, он строго взглянул на белобрысого и задал следующий вопрос:

— Место рождения.

Поляк многозначительно выдохнул, закатив глаза. Будто говоря: «ну наконец-то». Создавалось впечатление, что это не он, а они были его пленниками, обреченными на вечные муки. И нет, белобрысый совсем их не жалел. Просто наконец-то он мог нанести следующий удар, несокрушимый, контрольный в голову...

— Хжёншчижевошице повята Лёнколоды.

И вот здесь Родерих больше не мог себя сдерживать. Широко раскрыв рот, он уставился на поляка, как баран, просящий у ворот помиловать его. Схватившись за голову, он уткнулся лбом в стол и чуть покачался из стороны в сторону, уже не скрывая своего отчаяния.

— Уб... Уберите его, — прохрипел австриец, и очки его соскользнули с переносицы.

— Ну что там за нытье! — снова закричал с другого конца Пруссия. — Родерих, блин, ты своих Моцартов со страусами веками слушал, фамилию сраную разобрать не можешь?

— Штрауса, чтоб тебя! – крикнул ему в ответ Родерих. — И если этот придурок произнесет еще хоть слово на своем ужасном языке, у меня кровь пойдет из ушей! Сами его запишите, где, черт возьми, специалист по польскому языку?

— Да у нас его и не было, - махнул рукой Гилберт. — Ну раз ты не можешь, то Людвиг, позови-ка этого... Вейяфья... Вейнякря... Вейфьябля...

— Ага, разбежался, — угрюмо отозвался Людвиг, тяжело смотря на Пруссию. — Финн буквально вчера в свою Карелию отправился.

— Вот только этого Вейньябля мне тут не хватало! — раздраженно взмахнул руками Австрия. Поляк уже не мог сдерживаться, из горла его вырвался смешок, который он очень постарался спрятать за кашлем. Три других пленника, что ждали в стороне своего четвертого товарища, уже откровенно перехихикивались между собой, подталкивая друг друга под бок и кивая то на одного, то на другого участника действа.

— Ладно, хрен с ним, — наконец вздохнул Людвиг, встав из-за своего стола и подойдя к австрийцу. — Записывай его, как получится, плевать на все, потом разберемся.

Еле-еле Родерих взял себя в руки и снова дрожащими пальцами заправил листок в машинку. Больше никто ничего не сказал, только стучали клавиши, отбивая черные буковки, из которых сложилось примерно следующее: Гоги Бженкевич из села Вошица. Получилось как-то больше по-кавказки, чем по-польски, но этот вариант всем, кроме польской стороны, показался куда более приятным, чем первоначальный.

И никто даже не заметил, как странно дернулась рука белобрысого, как что-то волной прошлось по его брюкам, и как хитро сверкнули зеленые глаза.

***

— Ну ты, Феликс, даешь! Как ты их сделал!

— Цыц, Войцех, а то выдашь не дай бог!

— Да брось, они наш язык все равно даже воспроизвести не могут, какое там понять!

— И то верно. Только ты тотально мое имя не раскрывай, а то еще поймут, что моя фамилия куда проще на самом деле.

— Не-не-не, ни за что. Ты, кстати, не подумывал фамилию на Бженчишчикевича сменить?

— Да вот уже как раз призадумался, она мне больше нравится, чем Лукашевич. Еще и полезная, кого хочешь до ручки доведет. Кстати, о ручках. Видал ту золотую на столе австрийца?

— Не-а, не видел...

— Ладно, будет возможность – покажу, красивая. И холодная, зараза. Я себе все отморожу, чувствую!

— Погоди... Ты ее что, стянул?

— Ну так!

— А охрана?

— Да пусть обыскивает, я ж профи, когда надо что-то спрятать. Только, блин, тотально холодно там, где должно быть тепло... И только попробуй пошутить мне тут про краковскую колбасу!

— Ты что, я сам из Кракова, так про свой город шутить не стану!

Охрана так и не поняла ни единого слова из диалога двух пленных. До самых дверей камеры они думали, что те просто так перепшекиваются между собой, обмениваются ничего не значащими звуками. И только когда тяжело звякнул металлический замок, где-то далеко раздался возмущенный голос австрийца. Тот наконец не досчитался своей любимой перьевой ручки, которую ему когда-то на годовщину свадьбы подарила Венгрия.

[Alterus 16,971]

Я один не смог прочитать названия темы?

[ryazanov 4,783]