Блеск и нищета отечественного народоправства

[boris246 49]

Заметки историка на полях политологических сочинений {автор: Курукин И. В. Отечественные записки 2005, 5}

Прихотливые обстоятельства новейшей политической истории в очередной раз заставляют общество задуматься над «вечными вопросами» о судьбе российской демократии: Станет ли Российская Федерация демократическим государством с республиканской формой правления? Сформируются ли у нас в стране многопартийная политическая система, эффективные институты гражданского контроля за действиями власти? Выводы у современных наблюдателей политического процесса получаются — очевидно, отражая соответствующую реальность, — несколько противоречивыми. С одной стороны, вроде бы «российские граждане активно пользуются демократическими правами. Более того, только опираясь на всенародные волеизъявления, наша государственность пока еще сохраняет стабильность и возможность для обновления и развития». С другой — рядом же высказывают довольно пессимистический взгляд на будущее, поскольку «мы вновь объективно не имеем возможностей для развития многопартийности, народовластия, совершенствования республиканской формы правления. В стране вновь воссозданы все предпосылки для монополии на власть одного лица и возрождения прежней мобилизационной политической системы».

В этих обстоятельствах, возможно, стоит повнимательнее присмотреться к отечественной традиции народоправства, краткий очерк коей, призванный осмыслить прошлый (не уверен, что его можно заменить синонимом «накопленный») опыт народовластия и участия граждан в работе центральных и местных органов власти, мы и попытаемся представить. В науке уже есть ряд серьезных исследований по этому предмету, но в сознании широкой публики история участия народа в делах государственного управления представлена скорее мифологическим пунктиром. Вроде бы все знают о древнерусском вече, значение которого на северо-востоке Руси «стало падать» уже в XII веке; затем вспоминаются Земские соборы XVI–XVII веков, чья деятельность почему-то обрывается. После чего следует переход к «великим реформам» 60–70-х годов XIX века, появлению земств и городских дум — и народного представительства в виде Государственной думы 1906 года. В результате, как правило, дело сводится к обобщениям насчет «неспособности и неготовности российской монархии к обновлению в соответствии с меняющимися политическими и экономическими условиями жизни», что и приводит ее в конце концов к крушению. Спора нет, отечественное самодержавие и вправду оказалось не лучшим учеником в конституционной школе — но если бы все было так просто…

Вряд ли можно утверждать, вслед за нелучшими школьными учебниками, что «единодержавие» в Северо-Восточной Руси установилось если не во времена Киевской Руси, то где-нибудь в XII веке. Будто «гражданская война» после смерти князя-«самовластца» Андрея Боголюбского (†1174) привела к ликвидации вечевых институтов, а князь «стал править, опираясь на дружину». Иван Грозный и другие московские государи искренне считали себя наследниками власти владимирских князей, однако сообщения летописей свидетельствуют, что князья домонгольской Руси вынуждены были считаться с вечевыми собраниями не только в Новгороде, но и во Владимире, Переславле-Залесском, Ростове и других городах. Преемник князя Андрея Всеволод III в 1211 году, решая вопрос о престолонаследии, созвал «бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоанна и игумены, и паны, и купце, и дворяны, и вси люди...». Да и отношения древнерусских князей и дружинников напоминали скорее вассальные (т. е. договорные) связи западноевропейских феодалов, а не холопскую службу. Напоминали — потому, что все же в X–XI веках княжеские воины не были «феодалами» — т. е. не владели селами и крестьянами и не составляли известную по любому учебнику истории Средних веков феодальную лестницу-иерархию. На Руси сравнительно поздно — только в XII–XIII веках наметился процесс «оседания» вольных слуг на землю.

Другое дело, что вече остается самым загадочным институтом русской государственности — источников, повествующих о его устройстве и роли, до нас не дошло. В XII–XIII веках вече проводило денежные сборы, решало вопросы обороны, приглашало князей, но его состав не поддается определению. Проявляло оно себя преимущественно в критических ситуациях; могло судить и карать княжеских слуг, но не подменяло собой княжеской власти и нигде, за исключением Новгорода и Пскова, не переросло в постоянную и организованную деятельность правительственного института.

Новгород и Псков сумели создать систему «разделения властей»: посадник, тысяцкий, архиепископ, князь имели свой штат и свою сферу деятельности. Новгородское вече сотни раз упоминается в летописях, но их составители не считали нужным объяснять, кто и каким образом входил в его состав, каковы были его компетенция и порядок работы. Вечевая площадь на Ярославове дворище (1200–1500 м2) могла вместить несколько сот человек, но не многотысячное население города. Поэтому одни историки полагают, что вече состояло из бояр; другие считают возможным более широкий состав представительства через систему кончанских вечевых собраний, участниками которых могло быть свободное население концов и улиц. Горожане составляли уличанские общины: «прусов» (Прусской улицы), «витковцев», «кузмодемьян» и собирались на ули чанские веча. Археологи обнаружили вымощенные участки для таких собраний на перекрестках улиц, где новгородцы во время заседаний грызли орехи — их скорлупа осталась лежать толстым слоем на мостовой.

Однако новгородскую «демократию» не стоит идеализировать: большинство населения города находилось в зависимости от боярских кланов, а крестьянесмерды в политической жизни не участвовали — они платили дани и пошлины администрации, строили крепости на рубежах и трудились в боярских вотчинах.

Настоящими хозяевами республики были бояре. Каждому из примерно 40 знатных родов принадлежали по 8–10 городских усадеб, переходивших из поколения в поколение. Такие владения представляли собой мощные хозяйственные комплексы с хоромами и хозяйственными постройками, ремесленными мастерскими, с челядью и прочими зависимыми людьми. Усадьбы каждого рода группировались в определенном «конце» Новгорода и держали под контролем несколько кварталов и их обитателей: древнейшие берестяные грамоты — это записи долгов горожан и крестьян-«смердов», хранившиеся на боярских усадьбах.

Боярскими вотчинами стали 90% новгородских земель. «Погосты» в сотни квадратных километров и промыслы давали боярам возможность концентрировать в своих руках экспортные товары — тонны воска, десятки тысяч бобровых и беличьих шкурок, мед, рыбу и «рыбий зуб» (моржовые клыки). Задолго до появления Петербурга Новгород был для Руси «окном в Европу»: в обмен на пушнину шли серебро и золото, бочки вина, сукно, драгоценности, изысканная утварь, соль, янтарь и цветные металлы. Все это добро поступало на боярские усадьбы, где располагались мастерские ремесленников: бояре предоставляли им не только «крышу», но также сырье и продовольствие.

По реформе 1354 года стали избираться шесть посадников — т. е. целая коллегия, представлявшая разные боярские группировки. К началу 1420-х годов в Новгороде одновременно существовало уже 24 посадника и шесть тысяцких — из тех же бояр; к середине XV века посадников стало 36, т. е. практически каждый боярский клан имел своего представителя в этой властной структуре. Боярские кланы объединились, но фактически ликвидировали вечевой строй, а вместе с ним — и желание «черных людей» защищать республику. «И того ради не изволиша в единомыслии быти, и всташа чернь на бояр, а бояри на чернь», — не мог скрыть отсутствие единства у сограждан новгородский летописец, описывавший драматическую историю покорения новгородцев Москве. Олигархический режим не смог отстоять независимость.

И не только потому, что проиграл Москве в 1478 году военное противоборство. Богатый Новгород так и не стал инновационным центром передовых технологий и форм производства на Руси. «Сырьевая» эксплуатация обширных колоний приносила боярам колоссальные доходы, но тормозила развитие передовых технологий и деловой инфраструктуры — в Новгороде не появились ни мануфактуры, ни банки, ни торговые компании. Новгородская торговля целиком зависела от более предприимчивых и технически оснащенных немецких купцов. Экспорт-импорт шел на немецких судах, поэтому новгородцы не могли даже заключать равноправные договоры с ганзейскими городами. Зависимость купцов и ремесленников мешали формированию профессиональных корпораций горожан. Кстати, Новгород не смог создать не только флота, но и профессиональной армии — боярской олигархии она была не нужна. Но в борьбе с поместной московской конницей городское ополчение оказалось бессильно.

Да и проблема видится не только в особенностях новгородской истории. На Западе XII век стал временем рождения городов-коммун, где появились купеческие гильдии, ремесленные цеха, корпорации юристов, ученых со своим судом и другими правами, закрепленными в уставах и хартиях. На Руси, напротив, города создавались княжеской властью. «Сердцем» русского города становилась не ратуша, а детинец-кремль с княжеской администрацией и боярскими дворами с зависимым населением. Элементы «городского строя» (органы самоуправления — «концы» и «слободы», купеческие объединения) стали появляться с XII века, но даже в эпоху расцвета Руси в XII–XIII веках в наших городах не возникли университеты; организацией, обеспечивавшей развитие образования в стране, до конца XVII века оставалась церковь.

В годы ордынской власти регулярные поборы уносили из страны средства, которые могли быть вложены в развитие собственной экономики и культуры — в то самое время, когда в Западной Европе появлялись первые мануфактуры, банки, биржи, возникали торговые компании и ассоциации. К XVI веку жители примерно 180 русских городов составляли менее 2% населения, тогда как в Англии — около 20%, а в Нидерландах — 40%. В шуме усобиц XIV–XV веков исчезли городские вечевые собрания: летописцы перестают упоминать о них, а если и случалось — то уже говорят об их участниках как о «злых коромолниках». Князья имели право посылать своих наместников в города, чтобы возвращать ушедших в город подданных. Этим русские «посады» отличались от городов Западной Европы, где сам «воздух делает свободным»: по прошествии года и одного дня проживания в городе человека нельзя было вернуть в зависимость от прежнего владельца. «Собирание земель» в одном Московском государстве сделало все города «государевыми» — и уничтожило почву, на которой действовали вечевые институты.

А еще годы татарского нашествия прервали процесс складывания основных ячеек средневекового общества — боярских вотчин: их владельцы первыми гибли в сражениях или уходили в небытие вместе с неудачливыми князьями. Возрождение вотчинного землевладения в XIV веке шло уже в новых условиях в результате княжеских раздач: русский боярин был гораздо теснее связан с верховной властью, чем английский или немецкий барон. Сами же владения могли быть отобраны — так же легко, как князья теряли «столы». Вместо прежней «дружины» в языке эпохи появился княжий «двор», а на практике вассально-договорные отношения со слугами постепенно заменялись принципом: «полновластный государь — бесправный холоп».

Московское государство складывалось как военный лагерь при концентрации властных прерогатив и управленческих функций в центре при отсутствии прочных институтов земельной собственности и подчиненном положении церкви. В условиях становления «патриархальной монархии с элементами сеньориального режима» не сложились самоуправлявшиеся сословия-корпорации, которые бы принимали участие в политическом конституировании страны. Отношения власти и подданных не создали ни твердых норм престолонаследия, ни теорий об ограничении или ответственности княжеской власти иначе, как только перед Богом. Государь считался с родовой «честью» своих слуг и с «отцом»-патриархом, но эти отношения не имели сколько-нибудь четкой правовой основы.

Эта вчерне сложившаяся в конце XV века институциональная конструкция еще не была застывшей. Представление о XVI столетии в нашей истории тесно связано с образом Ивана Грозного (1533–1584), который в литературе, кино или публицистике приобретал прямо противоположные характеристики: от мудрого правителя до коварного злодея, однако всегда оставался строителем неограниченного «самодержавства». Но далеко не все в XVI веке делалось самим Грозным или по его замыслам.

Уже правительство регентши Елены предприняло серию мер, направленных на изменение едва сложившейся системы — возможно, на приближение московского устройства к известной ей литовской модели. С 1538 года на территории уездов создавались округа-«губы» во главе с губными старостами, избиравшимися из числа местных помещиков, которые вместе с выборными из крестьян и посадских людей боролись с разбоем и воровством. С 1552 года стала проводиться земская реформа: замена наместников выборными «земскими старостами» или «излюбленными головами». Земские старосты раскладывали и собирали налоги, вершили суд, проводили выборы нижестоящих должностных лиц — сотских и десятских, подбирали себе для ведения дел помощников — земских дьяков. Налоговая реформа ввела единый размер податной единицы — «большую соху». Соборный «приговор» 1551 года существенно ограничил права духовных корпораций: отныне продажа вотчин монастырям разрешалась только с санкции царя. Военная реформа 1556 года ввела единый порядок службы для помещиков и вотчинников.

В 1549 году царь впервые выступил с «докладом» о злоупотреблениях бояр и наместников, распоряжавшихся страной во время его несовершеннолетия, перед собранием епископов и находившимися в столице дворянами, после чего было принято решение о неподсудности дворян-помещиков наместникам. Это событие стало первым в нашей истории заседанием Земского собора — совещательного органа, состоявшего из представителей разных социальных групп: членов Думы, епископов, выборных от служилых людей, купечества и посадов, — обсуждавшего важнейшие государственные вопросы.

Все эти структурные реформы отвечали интересам не только широкого круга «служилых людей», но и зажиточных крестьян и посадских людей. Они укрепляли централизацию, но вместе с тем предоставляли определенные права формировавшимся сословиям: рядом с органами центральной власти появилось и выборное представительство в центре и на местах. Но по мнению одного из лучших знатоков отечественного средневековья С. О. Шмидта, «нет нужды говорить о земских соборах как о зачатке российского парламентаризма; это толкова ние XIX века. В условиях раннего складывания абсолютизма Земские соборы стали удобным инструментом в руках государя (уместно провести аналогию с Верховным Советом СССР, который также никого не представлял). Цель созыва Земских соборов, равно как и Уложенной комиссии при Екатерине II, состояла в том, что на каком-то этапе в общественном мнении нужно было создать видимость привлечения лучших сил к делам государственного управления (такие маневры были свойственны не только российской власти: вспомним Генеральные штаты во Франции, которые не созывались 150 лет и были востребованы накануне Великой французской революции)»Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое. Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое. .

И все же можно говорить о том, что в XVI веке проявились две тенденции развития: первая способствовала складыванию сословного строя с органами местного самоуправления, вторая утверждала неограниченное самодержавие с привилегированной бюрократией и крепостным правом. Вторая оказалась сильнее. Относительно быстрое объединение — при отсутствии сложившихся сословий и вольных городов — привело к сосредоточению в руках государя огромной власти и позволило концентрировать ресурсы страны для решения общенациональных задач. Они решались путем создания поместной дворянской армии, укрепления бюрократического аппарата и за счет ограничений сословных прав и местных «вольностей». Можно спорить о смысле введения знаменитой опричнины, но в любом случае она стала одним из факторов, придавших русскому самодержавию его деспотический облик. Вызванный войнами и опричными потрясениями кризис привел к тому, что при проведении переписи земель в начале 80-х годов крестьянам было запрещено уходить из вотчин и поместий. Так с введением «заповедных лет» начался двухсотлетний процесс становления системы крепостного права, т. е. ликвидация личных прав крестьян в России.

Попытки ограничения царской власти в эпоху Смуты («подкрестная запись» Василия Шуйского 1606 года, договоры с королевичем Владиславом 1610 года) остались безрезультатными. Духовно-религиозный подъем, которым отмечено окончание этой первой в отечественной истории гражданской войны, не нашел выражения в юридических установлениях, которые бы регулировали отношения власти и подданных. А ведь избрание царя «Владислава Жигимонтовича» и договор с ним не были делом рук лишь своекорыстной боярской группировки — в выработке этого соглашения активное участие принимали московские и провинциальные дворянеВойдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое. Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое. . Возможно, здесь проявилась определенная закономерность: длительная эпоха социальных потрясений подталкивает уставшее общество из предложенных возможностей выбирать, хотя бы на некоторое время, наиболее консервативный путь?

Век XVII как будто стал временем расцвета соборной практики. Из Москвы рассылались царские грамоты о выборе депутатов «изо всех чинов… для земского совета» по примерным нормам. Воеводы должны были организовать такие выборы от посадских и служилых людей; только в исключительных случаях (как в 1613 году) на Соборе были представители государственных крестьян и никогда — владельческих. По итогам выборов составлялся протокол; депутаты с письменными полномочиями прибывали в столицу, где им выдавали жалование (5 руб.) на расходы. Не всегда понятно, как проходили выборы: города посылали разное количество депутатов; не сложились какие-либо твердые нормы представительства и от различных групп населения.

При этом «повестка дня» и законодательная инициатива принадлежала царю. Прибывших собирали в Кремле; царь или один из думных дьяков объявлял «повестку дня» и просил собравшихся обсудить тот или иной вопрос. Депутаты совещались, после чего подавали по «чинам» свои коллективные мнения. Так в 1614–1618 и в 1632–1634 годах принимались решения о взыскании дополнительных налогов; Собор 1621 года решал вопрос о войне с Польшей; в 1639 году депутаты обсуждали случаи насилия над русскими посланниками в Крыму; в 1648–1649 годах — Соборное уложение; в октябре 1653 года — принятие «под царскую руку» запорожского войска и опять вопрос о войне с Польшей за Украину. Иногда правительство довольствовалось высказанными мнениями; в других случаях, как в 1653 году, составлялся соборный «приговор»: войско запорожское «з городами и з землями принять», а «против польского короля войну весть».

В 1613–1622 годах соборы заседали почти постоянно, затем стали созываться все реже и реже, и в 1653 году собор состоялся в последний раз. Окрепшая власть перестала нуждаться в санкции «всей земли», а «земские люди» не смогли закрепить свое право на участие в решении государственных дел. Да не очень-то и стремились. Утратившие при Иване Грозном и в Смуту большую часть родовых вотчин, отчужденные от местного дворянства московские бояре не стали земельной аристократией, способной противостоять самодержавной власти. С другой стороны, разобщенное по городовым организациям уездное дворянство не могло составить политического противовеса знати и приказной бюрократии. Дворяне добились в 1649 году права на вечное владение и бессрочный сыск беглых — и были таким «божьим даянием» довольны. Изучение политических взглядов служилых людей показало, что на протяжении столетия их симпатии сдвигались «от поддержки “сословно-представительного” порядка к апологии самодержавия»; какие-либо политические вопросы в дворянских челобитных второй половины XVII века не затрагивались.

Но и раньше на выборы «для государева и земского дела» служилые люди собирались медленно и неохотно: в 1636 году в Галиче съехалось всего 4,4% «избирателей; в 1648 году в Рязани — 1,5%; воеводам приходилось порой сажать в тюрьму служилых, которые упорно не хотели съезжаться и выбирать депутатов. Дворяне смотрели на участие в Земских соборах как на очередную тяжелую службу — и так и писали об этом в своих челобитных — наряду с тем, что они «городовое дело делали, на город лес возили и земляной вал валили». Так же оценивало эту службу и правительство: за отбывание депутатской повинности служилые люди повышались в ранге, получали прибавки к поместным и денежным окладам, жаловались «по воеводствам и по приказам». Посадских людей награждали освобождением от постоя или правом «питье держать про себя безъявочно и безпошлинно». Но и они старались отделаться от этой повинности, и тогда воеводы просто назначали какого-нибудь кузнеца Кондрашку Лобова, который и ехал в Москву в качестве представителя торгово-промышленного населения г. Ливен в 1651 году.

«Третье сословие» горожан и буржуазии в XVII веке еще не сложилось — в то время как укреплялись опоры царской власти — бюрократия и армия. В середине столетия одновременно действовали уже около 40 приказов, а в 1690 году — 50. За 50 лет с 1646 по 1698 год количество дьяков и подьячих выросло почти в пять раз — с 845 до 4 646 человек. Ответом на вызов «пороховой» или «военной революции» на Западе стало образование регулярной армии, что привело к угасанию организации служилых «городов» и делало царя все более независимым от своей социальной опоры.

Бюрократизация шла и «снизу»: в 200 с лишним уездов Московского государства стали присылаться из Москвы воеводы, сосредоточившие в своих руках военную, административную и судебную власть над местным населением. При воеводском дворе появилась «приказная изба» с подьячими: там имелось «Уложение», велось делопроизводство. Выборные земские власти попали в подчинение к воеводе. Но и воевода не мог управлять уездом без поддержки местного населения и его выборных органов, т. к. они раскладывали и собирали налоги. Поэтому земский и волостные старосты порой могли, например, уговорить воеводу снизить налоговое бремя по случаю голода или военного разорения. В иных случаях «мир» добивался смещения жадного или жестокого воеводы или, наоборот, просил, и опять успешно, оставить воеводу по истечении срока за его «рассуд вправду».

В глазах служилых людей назначение на административный гражданский пост воспринималось как отдых от боевой службы, и дворяне не стеснялись просить государя «отпустить на воеводство покормиться»— нынешние администраторы так откровенно уже не заявляют, хотя «кормятся» столь же успешно. За два года своего «воеводства» дворянин XVII века получал «в поднос» и «в почесть» от населения 1,5–2 тыс. руб., что являлось целым состоянием — не считая судебных пошлин, взяток, махинаций с таможенными и кабацкими сборами, поборов с купцов и даром взятых у ремесленников вещей.

Но дело не только в «наглых» действиях воевод, которые разоряли хозяйства крестьян и посадских людей, вызывали бегство податных людей, связывали деловую инициативу. Последствием «кормления» всего аппарата управления было его влияние на сознание и чиновников, и зависимого от них населения, которое привыкало видеть во власти прежде всего источник личных доходов. Поэтому многие выборные старосты и их помощники (сторожа, дворники, приставы), такие же посадские люди и крестьяне, становились «воеводскими людьми» и начинали «примучивать» своих же земляков и соседей. Праздничные поборы, взятки «от понаровки», мздоимство при исполнении должностных обязанностей облеченных властью мирских людей выглядят в источниках делом привычным. Насилие, воспринимаемое как имманентный фактор властных функций, пронизывало психологию всех социальных слоев и групп населения; это, как показывают современные исследования, было характерно для любого провинциального уезда.

Ситуация мало изменилась и в следующем столетии. Петровские преобразования и утверждение имперской государственности заслонили память о «робких попытках народовластия», а на местах воеводское «кормление» только усилилось — потребности просвещенного «шляхетства» были выше, чем у их предшественников в XVII веке. Царя порой напрасно упрекают в чрезмерном увлечении Западом. Петр отказался от шведской модели местного самоуправления (с кирхшпилем-приходом, управляемым кирхшпильфогтом вместе с пастором и выборными от крестьян): «…ис крестьян выборным при судах и у дел не быть для того, что всякие наряды и посылки бывают по указом из городов, а не от церквей, к тому ж и в уездех ис крестьянства умных людей нет». А появление цехов, гильдий и магистратов вовсе не означало настоящего городского самоуправления. Петр и здесь пошел российским путем. Российские магистраты должны были выявлять пришлых людей без «покормежных писем»; выдавать паспорта; организовывать полицейские наряды во главе с десятскими и сотскими; искоренять «праздных и гулящих», «понуждать» их «к каким возможно художествам и ремеслам или работам». У этого «самоуправления» не было реальных, гарантированных законом источников доходов, что делало невозможным развитие «художеств» и торгов, учреждение бирж, ярмарок, школ, богаделен, обеспечение пожарного «охранения», чистоты улиц и ремонта мостов. Прибывший в город со своим отрядом офицер или местный воевода мог отдавать приказания бесправному «бурмистру», а то и поколотить его. Закон предписывал магистратам прежде всего собирать «положенные с них доходы»; к тому же это «самоуправление» было поставлено под контроль бюрократического «министерства городов» — Главного магистрата.

Между тем бюрократия была еще слишком слаба, чтобы вовсе устранить от самоуправления «земских людей», а созданный Петром механизм власти имел уязвимые места. Царь, опираясь на сложившиеся в русском обществе традиции, подрывал нередко те из них, которые обеспечивали устойчивость власти. Особенностью петровской «революции» была установка не на сохранение и «улучшение» признанных норм и обычаев, а на «полный отказ от существующей традиции и от преемственности по отношению к непосредственным политическим предшественникам».

К тому же прошедшие петровскую «школу» дворяне, осознавшие свои возможности и «разум», со временем не могли не задуматься о плюсах и минусах реформ. Побывавший во Франции Людовика XIV дипломат Андрей Матвеев был в восхищении от прогулок по «Версальской слободе» и увидел «на обеде у короля чин слово в слово весь двора московского старого». Но он же подчеркнул и весьма существенную разницу: «Но хотя то королевство деспотическое или самовладечествующее, однако самовластием произвольным николи же что делается, разве по содержанию законов и права, которыя сам король, и его совет, и парламент нерушимо к свободе содержит всего народу». Поощряемое и направляемое Петром знакомство русской знати с заграницей поневоле заставляло ее сравнивать европейские порядки с отечественными — тем более, что сам Петр в условиях недостатка квалифицированных чиновников постоянно привлекал к управлению выборных из дворян и даже создал особое избирательное собрание из 100 человек для выборов руководителей и членов центральных учреждений.

Вполне реальной была и организованная оппозиция. Еще далеко не ясным представляется «дело» царевича Алексея, за которым стояли не только «попы» и озлобленные реформами неудачники, но и весьма просвещенные петровские вельможи — фельдмаршалы Б. П. Шереметев и В. В. Долгоруков, сенаторы Я. Ф. Долгоруков и Д. М. Голицын. Оппозиционные стремления отчетливо обнаружились в событиях 1730 года, когда «избранная» Верховным тайным советом Анна Иоанновна приняла ограничивавшие ее власть «кондиции», и самодержав ная монархия стала ограниченной — ровно на месяц, с 25 января по 25 февраля 1730 года. Тогда в зимней Москве наступила небывалая политическая «оттепель». Только что привыкшие к бритью бород и европейским камзолам дворяне еще хорошо помнили дубинку императора и его грозные, точно «писанные кнутом» (по выражению Пушкина) указы, но приступили к сочинению новой формы правления — до нас дошли составленные в те дни семь дворянских проектов и планы реформ самого Верховного тайного совета.

Однако эти новые веяния затронули лишь самые верхи русского общества, как показал опыт екатерининской Уложенной комиссии 1767 года, когда императрица призвала все свободные «сословия» направить в столицу депутатов, уполномоченных изложить нужды и пожелания пославших их сообществ и принять участие в составлении нового свода законов. Именно там впервые гласно стал обсуждаться новый для большинства участников вопрос о понятии личной свободы (когда свободный человек волен делать все, не запрещенное законами) и острейшая для России проблема крепостного права. Основы центральной власти — самодержавная власть императора — не затрагивались в работе комиссии, но недостатки местных органов управления обсуждались в наказах с мест и во время дебатов, что дало Екатерине II необходимые сведения для подготовки будущих реформ.

В дискуссиях депутатов проявилось отсутствие опыта законодательной деятельности, низкая политическая культура самого «благородного сословия». В списках «подписантов» почти каждого из дворянских наказов можно встретить несколько неграмотных дворян-избирателей; такие провинциальные подпоручики и капитаны искренне сознавались, что «по скудоумию своему» не могут сочинить представлений об общих нуждах, или считали таковыми отмену закона, запрещавшего привозить в города водку из имений, отчего они «принуждены бывают с питейных домов покупать водку и вино с противными и с непристойными специями и запахом». Сразу же проявились непримиримые противоречия между дворянством и купечеством, купечеством и крестьянством, дворянством и крепостным крестьянством (как и между отдельными группами внутри этих групп). Сущность этих противоречий в конечном счете сводилась к борьбе за доступ к источникам доходов и за обладание правом собственности на них.

Социокультурный разрыв между «верхами» и «низами» российского общества будет препятствовать согласованной работе во имя «общих нужд» и позднее, что представляется не менее важным, чем нежелание власти поделиться своими полномочиями с подданными. Эта беда «аукнется» и в работе земств и городских дум, на которые возлагалось много надежд в эпоху «великих реформ» 60–70-х годов XIX века. «В наших думах, — писал компетентный современник, — прения устанавливаются таким образом: когда идет дело об общественном интересе, например, о санитарных условиях города, о просвещении, гласные не являются и господствует полное равнодушие; но когда речь идет о местах под кабаки, под лавки, или вопрос о распоряжении и расходовании общественных сумм, единодушие полное». Многие мещане и ремесленники от участия в выборах вообще уклонялись, чего не могли предполагать инициаторы реформы.

Отсутствие прочных сословных структур, неразвитость общественной жизни и господство «личного начала» (т. е. «преобладание в государственном управлении частноправовых элементов» — как определяли это явление отечественные правоведы) предоставляли самодержавию известную независимость, в том числе — способность к серьезным реформам вплоть до второй половины XIX века. Но эти же особенности, в сочетании с высокой концентрацией власти, делали правительственный курс более непредсказуемым, по сравнению с западноевропейскими образцами. Общество же — в лице достаточно узкого круга вельможной знати и гвардии — не могло, да и не было способно контролировать власть иными средствами, кроме «удавки». В XVIII столетии таким средством «общественного контроля» были дворцовые перевороты. Их боялись и в XIX — накануне исторической даты в ночь с 18 на 19 февраля 1861 года четыре батальона пехоты и шесть эскадронов кавалерии были подтянуты к Зимнему дворцу; сам Александр II ночевал в другом крыле здания, а у дворцового подъезда наготове стояли лошади на случай, если бы пришлось спасаться бегством. Но, как известно, царь-освободитель погиб в результате совсем другого заговора — практику «дворцовых революций» взяли на вооружение революционеры-народовольцы.

Либеральная бюрократия часто была сильнее «общества», а главным либералом подчас становился государь император, который и являлся гарантом проводимых реформ и модернизации. Но ровно до того предела, который начинал угрожать его самодержавию. До начала XX века сохранялось никак не ограниченное прямое участие государя в управлении. Беззаконными оставались основанные на «особом доверии государя» полномочия его агентов — генерал-губернаторов, что отлично осознавали сами представители высшей администрации России XIX века.

Историки не раз пытались ответить на вопрос, что помешало в 60–70-х годах XIX века «увенчать здание» реформ созданием «всероссийского земства». В числе причин назывались и «николаевское наследие» Александра II, и «самодержавный инстинкт, многовековой опыт абсолютной монархии». Но не только это. Известный публицист М. Н. Катков называл земство «зданием без фундамента и крыши». Насчет «крыши» понятно — общероссийский земский орган слишком походил на парламент. Для императора и чиновников земство было уступкой дворянам в ответ на освобождение барских крестьян. А с точки зрения достаточно консервативных помещиков это было освобождение от чиновничества. Но так ли уж неоправданно отсутствие в ту пору волостного земства? Дворян (тем более просвещенных и деловых) было слишком мало, чтобы обеспечить нужное количество гласных в волостных земских учреждениях. А готовы ли были в 60-х годах XIX века крестьяне к самоуправлению, выходящему за границы традиционных «мирских» хозяйственных забот? Можно упрекать царя — к примеру, того же Николая II, — искренне не понимавшего никакого народного представительства, которое он презрительно величал «парламентриляндией адвокатов». Но стоит задать вопрос — кому, в чьи надежные руки он должен был отдать завещанную предками власть? Являлись ли они таким же гарантом?

В предреволюционной России для получения избирательных прав требовалось отвечать имущественному цензу: обладать недвижимым имуществом, иметь торгово-промысловые свидетельства на право заниматься предпринимательской деятельностью, арендовать квартиру и уплачивать квартирный налог (так жили врачи, юристы, преподаватели, техническая интеллигенция, лица свободных профессий, чиновники). Если признать «средним классом» этих «цензовых граждан» (с соответствующим образованием, квалификацией, образом жизни, уровнем потребления и представлениями человека о самом себе), то в 1907 году в 50 губерниях Европейской России их было 1 288 тыс. За вычетом тех, «кому на Руси жить хорошо», т. е. высших чиновников, генералитета, латифундистов, крупной буржуазии (60 тыс. семей или 366 тыс. чел., т. е. около 0,34% населения), остается 5,5%; все остальные — 94,2% — были «низшим классом». Отставание России от развитых стран (в Великобритании в 1911 году — 20,3%; в США в 1910-м — 21,4%, а с фермерами — 37,9%) по численности среднего класса слишком очевидно. Можно предположить, что с представленной этим тонким слоем «парламентриляндией» считаться и не хотели.

Наверное, это все же было ошибкой — политика не сводится к простой арифметике. В волостном земстве (или даже во всероссийском масштабе) мужики — с массой ошибок — приобретали бы политический опыт, учились бы, вместе с бюрократией и представителями других социальных групп, практике принятия совместных и компромиссных решений. Тем самым монархия в перспективе не только не проиграла бы, но и расширила собственную опору, что понимали наиболее дальновидные революционеры той поры. Из Петропавловской крепости соратник Чернышевского и член первой «Земли и воли» Николай Серно-Соловьевич призывал Александра II к реформам и признавал, что «правительство обладает еще громадною силою; никакая пропаганда сама по себе не опасна ему; но собственные ошибки могут быстро уничтожить эту силу».

Постепенно и уничтожили. Трагедия только в том, что отсутствие легальной политической «школы» подготовило радикализм революционеров с одной стороны и массу темного крестьянского гнева с другой. Это хорошо показал 1905 год. Появление легальных партий и Государственной думы запоздало лет на 20–30, и стороны, встретившиеся в Таврическом дворце, плохо понимали друг друга и свою ответственность перед страной — точнее, понимали ее по-своему. Правительство, искренне радовавшееся поначалу «мужицкой» и «поповской» Думе, быстро поняло, что народные представители не желают исполнять «одобрямс» — и решило с ними не сотрудничать. Премьер Горемыкин, по воспоминаниям А. П. Извольского, «рассматривал Думу как собрание беспокойных лиц, действия которых не имеют ника кой значимости, и публично заявил, что даже не сделает им чести рассуждать с ними, но будет поступать так, как будто их не существует». Сам он на заседаниях Думы (за исключением заседания, когда им была оглашена правительственная декларация) не появлялся и призывал других министров последовать его примеру, и уж только в крайнем случае посылать в Думу своих помощников. Министры так и делали: они не внесли в Думу ни одного законопроекта, кроме как о выделении средств для строительства прачечной в Юрьевском университете.

Депутаты же, в свою очередь, в ответе на тронную речь царя объявили, что «условия, в которых живет страна, делают невозможным истинно плодотворную работу». И здесь же потребовали упразднить «самовластие чиновников», отменить смертную казнь, ввести бесплатное всеобщее образование, установить ответственность министров перед Думой и принудительное отчуждение помещичьих, удельных, кабинетских (т. е. лично царских) и монастырских земель — все и сразу! А заодно заявили, что не видят областей, «закрытых свободному пересмотру народного представительства», — вопреки Основным законам империи.

Не удивительно, что при таком настрое ни Первая, ни Вторая Думы работать эффективно просто не могли и были распущены — причем с изменением избирательной системы в 1907 году с нарушением тех же самых Основных законов. Только Третья Дума смогла, наконец, худо-бедно сотрудничать с правительством Столыпина, который последовательно пытался провести реформы. Но его программа встретила сопротивление и сверху и снизу. А устаревший политический режим стремился урезать без того узкие возможности легальной политической деятельности, о чем свидетельствует неосуществленная попытка разогнать даже послушную IV Думу в 1913 году. Вполне либеральный министр финансов В. Н. Коковцов мог заявить депутатам: «У нас парламента, слава Богу, еще нет!»

Депутаты же позволяли себе не хуже Жириновского резвиться во время заседаний, когда известный думский хулиган В. М. Пуришкевич бросил стакан с водой в голову лидера партии кадетов П. Н. Милюкова. Он же обзывал общественных деятелей и интеллигенцию сволочью, и как-то в день 1 мая, когда левые депутаты украшали себя красной гвоздикой в петлице, явился на заседание с такой же гвоздикой... в ширинке брюк. За подобные выходки он «нередко был исключаем из заседаний, он не подчинялся председателю и требовал вывода себя силой. Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний».

Оно бы и ничего — видели же мы нечто подобное и в современной Думе, — только у той России катастрофически не было времени на усвоение новой политической культуры — даже тех 20 лет, о которых мечтал Столыпин. На местах все решала «сила» мелких и крупных начальников, однако, не опираясь ни на традиционный, ни на договорный баланс социальных статусов и интересов, она не имела достаточной собственной легитимности. Точнее, обладала ей постольку, поскольку сохранялась вера в ее источник — православного государя царя, охраняющего Россию, которая до поры принимала на себя всю тяжесть оправдания российской действительности. Когда же этот ресурс был исчерпан, вековая монархия пала на удивление легко.

Россия стала одной из самых демократических стран в мире. Упразднены были полиция и корпус жандармов; отменены смертная казнь, все вероисповедные и национальные ограничения в имущественных правах, выборе места жительства и поступления на службу и в учебные заведения. Исчезла цензура, на страницах свободной прессы появились даже призывы к объединению «товарищей воров и грабителей». Граждане могли свободно объединяться в общества и проводить любые собрания в любом месте, за исключением рельсовых путей. Восстанавливался мировой суд, расширялись права суда присяжных и отменялся для них имущественный ценз. В административных судах можно было обжаловать решения уездных и губернских властей. Выборы в земства и городские думы должны были проводиться на основе всеобщего и равного избирательного права.

Здесь и проявился достигнутый уровень зрелости «электората» — и того, который в одночасье стал властью, и рядовых обывателей. Проекты Временного правительства были интересными и высокопрофессиональными. 25 марта было образовано «Особое совещание» по подготовке закона о выборах. Свое первое заседание оно провело только через два месяца, списки избирателей были составлены в сентябре, а проект новой конституции — к концу октября 1917 года. Только 20 октября правительство приступило к обсуждению законопроекта о выкупе той части помещичьих земель, которая сдавалась в аренду крестьянам.

Правительство тщательно прорабатывало законы, медлило (долго спорили, давать ли избирательные права бывшему царю) и по-видимому боялось «отклониться» от «стандартов» демократии. Как будто совершенные демократические процедуры в стране, граждане которой на протяжении веков обходились без «прав человека» и обладали минимумом политической грамотности (да еще при массовой неграмотности), но зато с сильнейшими традициями авторитаризма и патриархальности, могли исключить партийные распри, олигархическое правление или новую диктатуру.

B этой ситуации победителями выходили самые радикальные вожаки, опирающиеся на тех, кто не желал ждать. Массы крестьян и рабочих (часто вчерашних крестьян, сохранявших надел в деревне) едва ли разбирались в юридических тонкостях — их волновали результаты, а не устройство новых государственных институтов. Временное правительство, как назло, запаздывало — в то время, когда каждая неделя усиливала кризис в стране.

Едва ли возможно категорично утверждать, что осенью 1917 года российские граждане «однозначно высказались за переход от монархической к республиканской форме правления». Изучение сотен писем и обращений россиян 1917 года в Петроградский Совет и ВЦИК показало, что для мужиков и царь, и Учредительное собрание стояли в одном ряду, и их надежды на «демократию» мало чем отличалась от надежд на «доброго царя» и «сильную руку». И не в виде парламента, а скорее в облике всемогущего революционного, все распределяющего и организующего государства, демократии советского (по сути общинного) типа, что было чревато диктатурой. В сознании российских обывателей 1917–1918 годов вполне мог умещаться лозунг: «Царь и Советы» или «Республика с новым царем».

Избиратель верил в чудо. «Наша дворничиха, тетя Паша, верит, что теперь все дешево будет. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло тоже», — так восприняли революцию рядовые обыватели. Вышло же наоборот. Цены росли. В городах вводились карточки на хлеб, затем на чай, сахар, молоко и другие продукты. Предприятиям не хватало сырья и топлива. С перерывами работали железные дороги.

Свобода объединений и партий парадоксальным образом сопровождалась разъединением, недовольством конкретной социальной группы действиями всех остальных. Промышленники и казенные фабрики требовали дотаций, а рабочие и служащие — повышения зарплаты. Горничные, кухарки, прачки желали получать за сверхурочную работу по двугривенному в час и полагали, что после революции уже хозяева должны представлять им рекомендации: кто как кормит и как обращается с прислугой. Извозчики заламывали цены: «А торговаться будете, совсем не поеду, и никто меня не заставит, фараонов ныне нет».

Пролетарии устраивали в переполненных вагонах «трамвайную борьбу с буржуями». Крестьяне же считали, что это городские наживаются за счет деревни, повышают цены на промышленные товары; труд рабочих нормирован, в то время как крестьяне работают от зари до зари, а рабочие хорошо живут и перенимают барские привычки. А солдаты ненавидели всех, кто не нес фронтовых тягот,— дезертиров, белобилетников, солдат тыловых гарнизонов, бывших полицейских, инородцев, откупившихся от призыва и вообще «богачей», в числе которых могли оказаться и крестьяне, не помогающие бедствующим солдатским семьям, и рабочие. Ведь «мы в окопах не считаем часы. А уже третий год работаем как день так ночь, зима, морозы, дожди». Они же «получают по 300 рублей и более рублей в месяц, а мы 50 копеек, да семьи наши 3 рубля 50 копеек на человека, мы работаем по 12 и 24 часов в сутки, а они по 8 и при блаженном заработке и не грозящем опасностью».

Неуютно чувствовали себя в правление «министров-капиталистов» и сами «буржуи». Уличные «хвосты»-очереди и стихия городского дна быстро разочаровали обывателя в еще недавно восторженно принятой революции: ее символ — «царица-свобода» — стал восприниматься оборванной и опустившейся уличной девкой. Энтузиазм и митинговая активность сменились апатией — и надеждой на любую власть, которая наведет, наконец, хоть какой-то порядок.

Навели, как известно. Однако не стоит думать, что наши беды и неустройство политической системы происходят только от того, что «мы только-только слезли с дерева советского феодализма». В том-то и дело, что еще не слезли и не только с советского. В России на рубеже XXI столетия «реликты средневековья (воспринимаемые — подчас бездумно — как исконные начала общественной психологии)… во многом определяют реальное значение неформальной структуры власти, порождают зыбкость и непредвиденную изменчивость правового статуса высших учреждений и распределения полномочий внутри реально правящей элиты». Политологи отмечают в современной действительности тенденции «реконструкции традиционной для России политической организации» — прежде всего, концентрации и персонификации власти; определяющую роль «личных отношений, персональных и групповых неофициальных связей» в становлении и функционировании новых государственных учреждений. Сохраняется (и даже усиливает свои позиции) «нерациональная» российская бюрократия с весьма размытыми представлениями о законности и границах своих прав, ориентированная на исполнительность (в ущерб квалификации) и личную преданность в качестве залога успешной карьеры. Благополучно дожили до начала нового века патронажно-клиентские отношения в политике, имеющие под собой не только прежние традиции, но и характерный тип массового сознания. В общем, как сказал в свое время В. О. Ключевский, «в нашем настоящем слишком много прошедшего; желательно было бы, чтобы вокруг нас было поменьше истории».

Другое дело, что и традиции, и стереотипы массового сознания не вечны и не изначально предопределены. Правда, инерция велика — страна слишком большая, и ее регионы живут в разных измерениях, едва ли вообще поддающихся измерению общим московским аршином. Так что настраиваться на скорые успехи демократии в духе знаменитых некогда «500 дней» не стоит. Скорее, лет на 40–50. Или меньше — главное ведь не в сроках, а в участии. Народное «безмолвие» — главная, пожалуй, социальная проблема на протяжении всей нашей истории. Кстати, и источник побед — ну чем можно взять нашего человека, прошедшего огонь и воду советской власти, «перестройки» и ее последствий? Но ведь чем дольше молчим — тем страшнее и беспощаднее когда-нибудь прорываемся...

[из текста удалены все ссылки на литературу.]